Нужда женится, горе замуж выдают.

Рассказ из народного быта.

І.

Солдат у о. Ивана.

—  Ну куда, куда прешься-то? уйди назад, туда в корридор! Прямо с улицы, в грязи и лезет в зал! Экая скотина необразованная, а еще солдат, скажешь — служил!..

— Я к вашей милости, батюшка!., благословите...

— Говорят тебе, пошел вон! слышишь, аль нет? Да не топчись хоть на месте то!  видишь у меня ковер разостлан и половики чистые... Иди же, говорят тебе... обожди там, в корридоре!
Маленький, белобрысенький солдатик в старенькой серой шинели с голубыми погонами, держа свой солдатский „блин” под мышкой, несмело, как-то задом, двинулся из чистого поповского зала к выходной двери, зацепился грязными сапогами за порог, оставив на нем комья липкой грязи, и очутился в довольно просторном, светлом корридоре.

— Маланья, а Маланья! – в волнении кричал о. Иван, дородный мужчина средних лет с заметным брюшком. — Да куда ты запропастилась? Хоть бы один из караульных был! Просто жытья нет от этих нахалов! Прется в грязи, да еще

руки протягивает под благословение... Знаем вас, чертей!
Дородная поповская прислуга Маланья, отъевшаяся на вольных хлебах, шмыгнула по корридору, смерила злобными глазами солдатика и прошипела:

— И черты вас тут носят, собаки несуразные! ни дня, ни ночи покоя не дают! Ишь в грязище приперся, анафема!

— Возьми скорей веник, да тряпку мокрую, сотри все это, чтобы и следа не было! Да в другой раз никого без доклада не пускай! Пусть там на дворе или корридоре дожидаются! – кричал отец Иван, размашисто ступая по мягкому ковру.

— И что ты все волнуешься, Ваня? ведь тебе это вредно: у тебя и так нервы расстроены; ну выгнал его в шею и только! — послышался из приотворенной двери соседней комнаты голос попадьи, худенькой блондинки лет под тридцать, — У меня тут Капетолина Спиридоновна сидит, интересные новости рассказывает, да и Сережа вздрагивает, а ты волнуешься, кричишь!

— Ну, ну, мать, сиди себе там, — не твоего ума это дело. Тут хозяйственные соображения, а она с новостями лезет. Не мешай мне!

Дверь спальни закрылась. 0. Иван ходил по залу и про себя рассуждал: знаю, знаю, зачем этот шельмец пришел... жениться хочет, слышал... Не уйдешь, голубчик, от меня!..

Бедный солдатик стоял в корридоре, держа шапку под мышкой и думал: четыре года в азиатчине.... за Каспицким морем... Ходжент... Татжент... Чекмент... полгода в больнице лежал... голова облезла... по болезни спустили... надо быть — в запас уйду... вот уже другой месяц идет... сентябрь, октябрь..., брата, полстовала, не застал,

говорят — на работе от натуги умер около Ильина дня... Невестка померла в спасовку на молодьбе, — что-то внутри у ней оборвалось... трое детишек осталось мал мала меньше: Танька, почитай, уже годков шести, Пантюшка никак четырех, а этому писклоку, чи Хвалька он, чи Валька, чи Ванька, не разберешь, года полтора едва ли... больной все он, кричит, пузо дует... пора уж, а не ходит... Люди добрые кормили без матки-то... Как же без женщины, без хозяйки? кто их накормит, приглядит, обмоет... рукомесло то я знаю: буду полсти валять, валенки, шерсть бить, инструмент от брата остался, лошаденка, да и работа уж набралась, а вот хозяйку-то нужно... Акулинка говорит пойду... говорит: што-ж, будем работать, детей поднимем на ноги... иди, говорить, к попу, проси повенчать, как следовает быть по закону... А вот поп то, вишь, какой, кричит... как будто я ему должен чем? В роте дядьки, фельдфебель... кричали, в зубы давали... офицеры муштровали... ну да то служба царская... учили... а он — отец духовный, наставник наш и вдруг: пошел вон! чертей, говорит, вас видали!.. По божески ли это? Так, без венчанья?.. зазорно будет... не басурманы мы, да и она давеча сказала: иди к попу... как следовает быть по закону... Вот и пришел...

— Ты чего-ж тут стоишь? — входя в корридор, спросил караульный: — хоть шапку то надень, а то вишь, как холодно... Бог осеннюю погодку послал, сиверка и дождик.

— Да вот к батюшке...

— Выходил?

— Выгнал оттедова, грит: в грязи лезешь.

— Заелся, возгордел! Значит — сыт... А как по первоначалу-то, как приехал то: и то, и се... Я, грит, ваш пастырь,

а вы мои овцы... О Господи, Господи!.. Ты наказуяй, Ты и милуяй! как в псалмах то читают... Возгордел! а от чего же? от наших же кусков. А она то, попадья то его, как приехала, собрала старух и ну их уму-разуму учить... Я, грит, старушки Божии, ученая, в ириституте с благородными девицами училась, — вы меня слушайте, потому вы што? глупыя, необразованныя, а я ваша матушка и много о себе понимаю... Так то! цыплята стали курицу учить, как яйца нести. Говорила, говорила, да и договорилась: „у кого из вас, старушечки, маслице, у кого яички, сметанка, каймачек, вы не скупитесь, все несите, потому мы ваши наставники, руководители, духовные отцы... Вот как!

— Ты что-ж здесь торчишь? — вышел о. Иван в корридор. — Да и караульный тут? Ну-ка бери ключи да иди звони к вечерне, пора уж, четыре часа.

Караульный ушел.

— К вашей милости, батюшка! — начал солдат.

— К милости, к милости! говори  толком, зачем пришел?

— Жениться надо, сироты, нельзя без хозяйки... брат то мой помёр...

— Нищих задумал плодить? бумаги то какие у тебя? давай!

Солдат достал из-за пазухи сверток бумаг.

0. Иван долго их рассматривал, перелистывал, вертел и, наконец, сказал: бумаги твои никуда не годны, а волость наша не имела права выдавать такого удостоверения, потому что ты не здешний, а Рязанской губернии... Так то!

— Батюшка!

— Ну?

— Да я, почитай, вырос тут, при брате, а он более двадцати лет жил на Дону.

— Што ж из этого?

— Смилуйтесь, потому сироты...

— Что ж, из за тебя я должен под суд идти? шалишь!

— Батюшка!

— Проваливай! мне нужно вечерню служить, слышишь благовестят, — сорокоуст идет.

— Как же быть то?

— Дашь четвертную, уж вину приму на себя? — вполголоса бросилъ о. Иван и искоса взглянув на солдата, направился к двери.

— Да где ж я возьму их? помилуйте! — растерянно развел руками проситель, отчего „блин” его упал на пол.

— Меньше не могу.

— Батюшка!

— И не проси! сказал не могу и только.

Дверь захлопнулась. Растерявшийся солдатик в каком то отупении потоптался на месте, вздохнул, глянул в потолок, на окна, надел на голову свой засаленный „блин” и направился к выходу. На дворе был ветер и моросил мелкий дождик. На широкой церковной площади была невылазная грязь. Перейдя площадь, солдатик направился было по поперечной улице к выгону, где стояла его, т. е. оставшаяся от брата, землянка-полстовальня, но в раздумьи остановился.

— Хоть с кем бы посоветываться, — думал он. — К писарю бы пойти, может застану его в волости, а потом к учителю, — он человек хороший, многие его хвалят: детишек, говорят, учит хорошо и лечит бедных людей, даже за лекарство ничего не берет. Вот кстати попрошу его Хвальку

своего полечить от животика, а то бедный все дуется, кряхтит.
В волости Илья Петров, так звали нашего солдатика, никого не застал: писарь со старшиной куда то уехали по срочному делу, и Петров направился к учителю.

П.

Солдат у учителя.

Здание училища, где с семьей жил учитель, помещалось на старой церковной площади, верстах в двух от волостного правления и в полуторах верстах от новой церковной площади, где жил о. Иван.

Было не больше семи часов, но густые осенние сумерки уже покрыли холодную землю, и в домах села везде засветились огни.

Солдат обошел вокруг здания училища и в одном из окон сквозь щель ставни увидел огонек, подумал немного и несмело постучал.

— Дома, дома, идите в дверь, там откроют! услышал он приятный мужской голос.

Солдат направился к двери, которая при его приближении отворилась и на пороге появилась фигура человека: это был сам учитель.

— Пожалуйте сюда! смотрите, тут порог! Екатерина, посвети нам! — и учитель скрылся в корридоре. Скоро он появился с лампой и осветил входную дверь, но в ней никого не было.

— Был человек, а нет его. Куда-ж он делся? — говорил учитель.

— Да я вот здесь! — отозвался из темноты голос.

— Что-ж вы не идете? входите пожалуйста, там ветер, холодно.

— Да как входить то? я весь в грязи... я к вам на минутку, господин учитель, посоветываться, как мне быть-то? — молвил Илья Петров, показываясь в дверях.

— Да не на дворе же будем говорить, надо войти в комнату. Грязь? ну что же что грязь! теперь везде грязь! вот сено, вытирайте ноги и проходите.

Солдатик, крехтя, вытер сеном сапоги, потом поднял полу своей шинели и вытер ею руки, но учитель предупредил его:

—  Что? руки? грязь? вот умывальник, помойте, а вот и полотенце... вот так. Что-то будто незнакомый... откуда?

— Я здешний, недавно пришел со службы, брат Ивана Петрова, полстовала, что умер летом.

— А-а, слыхал, слыхал. Это что сироты то остались? знаю. Ну проходите в комнату.

— Да нам бы здесь: куда уж там по комнатам! — несмело протестовал Петров, но все-таки вошел в комнату вслед за учителем.

Квартира учителя была небольшая: маленький корридорчик, отгороженный от общего училищнего; передняя, она же и кухня, и раздевальня, и спальня для прислуги; небольшой зал, он же и столовая, и кабинет, и спальня для всей семьи, состоящей из жены и троих детишек. Вот и все помещение. Здание училища было старое, полы дырявые, потолки черные, с дождевыми подтеками, рамы гнилые, залепленные по краям бумажками и желтой глиной с песком.

Вся меблировка состояла из двух легких столиков, трех старых венских стульев, табурета, большой деревянной крашеной кровати и
сундука, имевшего назначение кровати для детей. Но не смотря на

все это, спальня-зал поражала своей чистотой и уютностью: по всему было заметно, что в ней обитали люди высоко интеллигентные, искренно стремящиеся к светлому будущему и отдающие все, все свои силы и способности на дело народного образования, следящие за современным умственным движением Европы, наукой, искусствами, литературой, философией и проч. Вот на полке Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Толстой, Некрасов, Гаршин, Надсон, Чехов, Горький... журнал „Вестник Знания”, выпуски литературного сборника... Вот Ломброзо, Мантегацца, Дарвин, Летурно, Геккел, Гексли... Несколько десятков брошюр по современным политическим, экономическим, рабочему и другим вопросам, газеты и проч.

Сам учитель Евгений Петрович был человек средних лет, сухощавый шатен, с большими вьющимися волосами, голубыми глазами, прямым характерным носом и испаньолкой. При первом взгляде его можно было принять или за художника, или за актера, дальнейшее же знакомство открывало в нем глубокую поэтическую натуру, убежденного народника, с девизом: „Душой до неба возноситься, а жизнь за ближнего отдать”.

Жена учителя, или как ее в селе называли — учительша, была полная среднего роста блондинка, с ласковым, веселым взглядом и порывистой походкой. По окончании гимназии она около пяти лет учительствовала, а вышедши замуж, отдалась всецело домашнему хозяйству и воспитанию детей. В свободное время она помогала мужу в его трудных и многосложных занятиях, в особенности перед ожидаемой инспекторской ревизией или экзаменами. В общем это была мягкая и нежная натура, вполне отвечавшая стремлениям и идеалам мужа.

Не прошло и четверти часа, как солдат с хозяевами уже сидел за самоварчиком и мирно беседовали о деле.

— Твои бумаги все в порядке, —говорил учитель своему посетителю: — я не знаю, к чему тут о. Иван придирается, я с ним завтра поговорю; если он не придет в школу, то я пойду к нему домой, а перед этим зайду к волостному писарю, чтобы узнать, имеют ли право выдавать удостоверение о том, что вы холост и проч. На счет же мальчишки надо идти сейчас, — иногда в этих случаях каждый час дорог. Лекарства у меня есть. Врач далеко, верст за сорок, пришлось по необходимости самому взяться за это дело. Как жаль, что нас в семинарии не учили медицине, все самоучкой дошел, выписал все популярные руководства, Андреевского и других.

Бедный солдатик был очарован приемом учителя: эти умные люди, учитель и его жена, признали в нем человека, равного себе, вошли в его положение, утешили и ободрили. У него даже была думка стать на колени и поклониться им в ноги, но учитель, зная хорошо душу простых и забитых людей, сметил это и сказал:

— Вот что, дружок, запомни раз навсегда, что люди на земле все равны, все одинаково имеют право жить; разница между ними лишь та, что одни по-богаче, другие по-беднее, одни по-умней, другие по-глупей и только. Но бедность не порок. Стыдно тому, кто ворует, пьянствует, старается жить чужим трудом, а трудящемуся человеку преклоняться перед богатым или знатным не за что, да и некчему; уменье и знание при честном труде есть капитал,

и каждый трудящийся должен быть сам себе пан, других же панов или господ не должен признавать. Я вот состою на государственной службе уже двенадцать лет, тружусь, как подобает честному человеку; начальство меня поверяет; если оно опытней меня в этом деле, то мне указывает что и как; но я перед ним не преклоняюсь, а лишь отдаю должное, за что и получаю жалованье. Одним словом, я служу не лицам, а делу и правительству. Вот я смотрю на вас и вижу, что вы человек не глупый, но только забитый, загнанный. Такая уж военная служба, где человека хотя и умного, но мягкого и смирного, забивают и загоняют, делают из него автомата, вроде как бы деревянного солдатика. Там нужны люди натуры твердой, стойкой, а не такой... Но служба эта уже прошла, теперь перед вами самостоятельная жизнь, и вот в этой-то жизни надо трудиться и работать, а главное — быть честным человеком. У таких людей бывает много и друзей, не смотря на их бедность.

III.

Полстовальня.

На краю села, на косороге к оврагу стояла небольшая продолговатая землянка, с провалившейся местами соломенной крышей, подслеповатыми окнами, наполовину залепленными сахарной бумагой, и с покосившейся дверью. Это была полстовальня Ильи Петрова.

Внутри землянки было душно и сыро. Два работника при свете слабо мерцающаго жирника, обдавая шерсть горячей водой, на нарах валяли полсть. Их полуголые тела мерно покачивались; были слышны сильные глухие удары рук о слое шерсти

и дружное „гых ха-ха, гых ха-ха”. Горячий едкий пар наполнял все помещение. Вода стекала с нар в особую яму под ними, распространяя сырость и зловоние. В углу против нар в полумраке — „брунь, брунь” — звучала туго натянутая кишечная струна: там один из заказчиков, дергая струну особым крючком, подставлял под нее горсти шерсти, т. е. бил шерсть, отчего та делалась пушыстой и могла быть употреблена на пряжу. От шерсти летела пыль и, смешиваясь с паром, садилась грязным налетом на все предметы. У печки, налево от входной двери, кипел с водой большой вмазанный котел, а против него, в углу, на куче разного тряпья спал полуголый четырехлетний сиротка Пантюшка; возле него сидела шестилетняя Танька, подбрасывая на коленьях плакавшего Хвальку.

— И куды же это дядечка ушел? вот Боже мой! —вопила она: —что я буду с ними теперь делать? Да молчи же, Хваличка, дорогой, мой хороший мальчик. Вот слышишь: „брунь, брунь, брунь”, да молчи же! Коршун, коршун, губы сморшил! коршун, коршун, губы сморшил!..

Густой пар вился от нар и от кипящего котла. Вода плескалась в яме под нарами, распространяя зловонную сырость; жирник чадил; струна назойливо звучала в углу против нар, а рабочие дружно стонали, налегая локтями на сбиваемую полсть: гых ха-ха, гых ха-ха.

Слабенький голосок Танюшки совсем не был слышен.

Дверь скрыпнула и отворилась. Первый вошел Илья Петров, а за ним учитель.

— Ах, Боже мой! — воскликнул он: — это вы тут живете?

— Да где-же больше.

— Но ведь тут можно пропасть.

— Что-ж поделаешь.

— А детишки же где?

— А вот они! один уже спит.

— Нет, так нельзя, — они тут совсем погибнут. Я их возьму к себе, пусть там побудут, пока вы тут обзаведетесь хозяйкой. Есть у них какая одеженка?

— Да вот, что на них.

— Да ведь они почти голые! Как же так?

— Что-ж поделаешь.

Учитель и солдат кое как одели детей; учитель взял Хвальку в полу, а солдат его шестилетнюю няньку и, несмотря на дождь и ветер, поплелись через все село к училищу.

Переселение Пантюшки они отложили до другого дня.

ІV.

Учитель у о. Ивана.

— Здравствуйте, Евгений Петрович! — встретила учителя попадья, закатывая глаза: — давно вы к нам не заглядываете, — все с книгами своими возитесь? не доведут они вас до добра. Как все это вам не надоест? Мне еще в институте они так опротивели, что после этого, знаете ли, я ни одной книги как следует не прочитала, да мне и некогда, все по хозяйству... Ах, я и забыла вам сказать, — всплеснула руками матушка и вновь подкатила глаза под лоб: — у нас какое несчастье случилось... мы просто все как шальные ходим...

— Да что такое, говорите! — с испугом спросил учитель. — Кто болен, что-ли?

— Да свинья то наша, боров английский... знаете ли — заболел... лежит... ничего не ест со вчерашнего дня...

— Хоть бы они вам все повыздыхали! — выпалил учитель, махнув рукой.

— Как вам не стыдно! — воскликнула матушка.

— Люди на селе с голода помирают, гибнут в грязи, а они: боров заболел! Хоть бы черт его задавил!

— Вы грубый человек, бессердечный эгоист! на что нам люди! какое нам до них дело! — с раздражением вскричала матушка, наступая на учителя: — мы, все зерно покормили ими, весь хлеб, сухари... Ведь это что-нибудь да стоит? знаете, как все это достается?

— Взял мешок и пошел по селу клянчить... Вот как это достается!

— А вы думаете это легко?

— Пахать, косить, молотить трудно, а готовое брать очень легко!

— Попробуйте.

— Я этим не занимаюсь.

— Ну так не буторажьте народ.

— Я вам это говорю, а не народу.

— Ну так не клевещите на отца духовного... Вишь, легко!

— И трудного ничего нет... ходи и попрошайничай: тому об аде говори, тому о рае, а себе в карман...

— Вы безбожник! как можно о таких вещах говорить?

— Ну что ты, мать, так расходилась? О чем это вы шумите? — вошел о. Иван, небрежно протягивая руку учителю.

— Да вот господин учитель, Евгений Петрович, вздумал нас учить: и свиньи бы ваши, говорит,

повыздыхали, черты бы их побрали, и попрошайничаете вы по селу, учите народ всяким глупостям: о рае, об аде...

— Не дело, не дело, Евгений Петрович, подрывать пристиж отца духовного! Эдак скоро народ и в Бога перестанет веровать, и против царя восстанет. А в священном писании сказано: властям предержащим да повинуйтеся! — наставительно говорил о. Иван, искоса поглядывая на учителя. — Какое в народе вольнодумство пошло, даже жутко слушать, а особливо от народного учителя, призванного просвещать эту темную, невежественную массу. О хо-хо, хо-хо! к чему все это поведетъ?

— Да при чем тут Бог и власти? Я не о том тут говорил, да не за тем я к вам и пришел, чтобы говорить о ваших свиньях, а совсем по другому делу.

— В чем суть?

— Я пришел насчет женитьбы, свадьбы Ильи Петрова, солдата, что вчера у вас был.

— Какое же вы имеете к этому касательство?

— Документы у него все в порядке.

— Мне лучше знать.

— Вы просите за свадьбу 25 руб.?

— Мое дело.

— Он человек бедный, у него на руках сироты.

— Что-ж по вашему: я должен всякого бродягу венчать? нет, батенька, дудки! не таких чертей видали: куркулей митраковских, а то бачь що? венчай бродягу. Ну нет!

— А за 25 можно?

— Это дело наше. А вы вот что, господин учитель, не в свое дело нос не суйте, а то скверно выйдет, поверьте моему слову. Ваше дело учить детей:

буки-аз, буки-аз, счастье в грамоте для вас! а может и несчастье? Уж умничать много стали, розог захотели. Прежде всю эту дурь палками выбивали, а теперь все гуманничить со всякой дрянью стали. Свободы, вишь, каждый чорт захотел! Далеко, брат, до нея!

— Больше вы мне ничего не скажете?

— Скажу, что не вмешивайтесь не в свое дело.

— До свидания.

— Прощайте.

Выходя на улицу, учитель столкнулся с подкатившим на тройке к дому о. Ивана заседателем, дородным детиной лет сорока, с бритым подбородком, закрученными вверх усами, с красными с похмелья глазами и гордой поступью. С учителем он был знаком, но, чувствуя перед собой его умственное превосходство, так как сам на эту должность попал из писарьков окружного управления, всегда старался относиться к нему под давлением своего олимпийского величия свысока и потому, проходя мимо него, небрежно кивнул ему подбородком: я, мол, власть, да еще какая, а ты мол, что: учитилишка.

О. Иван встретил заседателя с распростертыми объятиями: — откуда? куда? какими судьбами? пожалуйте! садитесь!

Рыбак рыбака видит издалека.

Попадья рассыпалась в любезностях; заседатель вполне посочувствовал ее горю и наговорил ей кучу самых топорных комплиментов, а также ее туалету и поповским свиньям.

— Ну как, отец, у вас дела? все ли спокойно? — сидя за бутылкой коньяку, деловито спросил заседатель о. Ивана. — ладят ли казаки с крестьянами? ведь у вас тут и хутор с хуторским

правлением, и волость.

— Оно бы ничего, да вот крамольники эти появились, все мутят этих мужиков: о земле да о свободе им все в головы вбивают, —политично докладывал о. Иван, прожевывая кусок поросенка с хреном, не замечая, что одна из стружек этой пряности зацепилась за его бороду и так и осталась висеть на ней.

— И в Бога научают не веровать, и царя не чтить, вот как наш учитель! — вмешалась попадья.

— Это очень важно, о. Иван, очень важно, укажите мне этих крамольников, я их сейчас арестую, сгниют они у меня в кандалах. Я это не потерплю! у меня того, не шабарчи!

— Вы уж меня то не впутывайте, Василий Иванович, в это дело. Знаете, это я вам так, конфиденциально... не послужило бы это к умалению духовного сана: пойдут допросы, следствие и проч.

— Помилуйте, батюшка, я вас не трону, вы только укажите мне путь, край нити, а уж распутаю я ее сам, — я насчет этого специалист.

— Да хоть бы наш учитель, только что был у нас, вы видели его: столько здесь наговорил, глумился над Богом и над царем...

— Да и сан духовный ни во что ставит! а уж народу то что говорит, так ума не приложишь! — вмешалась попадья.

— Надо у него сделать обыск, допросить народ, донести жандармам! — многозначительно, подняв палец, сказал заседатель: — я его давно замечал, давно считал неблагонадежным, а теперь вы открыли мне глаза. Спасибо, о. Иван!, спасибо, матушка! Я теперь буду действовать наверняка...

V.

Обыск у учителя.

Дня через четыре, в воскресенье, в 5 часов утра заседатель вместе с жандармским офицером уже обыскивали квартиру учителя. Все было поставлено вверх дном. Жена учителя, дети и прислуга, забившись в углы, полураздетые плакали... Главное внимание было обращено на библиотеку учителя. Все крамольные книги: Лассаль, Геккель, Гёксли, Дарвин, Толстой и другие были арестованы. Особое рвение в этом проявлял заседатель. Вот он наткнулся на Этику Вундта... — Это черт знает что! как можно держать такие книги! — восклицал он: — это клонится к ниспровержению самодержавной власти А это? совсем крамольная! Задачи этики... Кавелин... Черт побери!., тут пахнет заговором!.. Напрасно вы, господин учитель, беретесь за это дело, — не с вашим умом! — наставительно, по-начальнически, не то с сожалением, не то с затаенной злобой, обратился он к гордо стоявшему учителю: —знаете, чем это пахнет? раскусите-ка!

Со взором, полным презрения, смотрел учитель на этого зазнавшегося и неотесанного представителя исполнительной власти, и грустная, болезненная улыбка появилась на его лице. Клевета, жестокость, лицемерие, ханжество, жадность, невежество представителей духовной и светской власти, с которой ему приходилось сталкиваться, возмущали его до глубины души. „Какой исход, куда идти, в ком искать защиты? — думал он. Неужели все то, к чему стремилась его душа, то светлое будущее, та жизнь, права

человека гражданина, право свободно мыслить, чувствовать, желать, есть только одна болезненная мечта, иллюзия больного воображения? Нет, тысячу раз нет! Пройдет и рассеется мрак, скоро пройдет, и яркое солнце осветит и согреет холодную землю и прорежет ярким лучем мрак трущоб и подвалов, и пробудит, и вызовет к жизни забитое и загнанное человечество, и будет на земле один имеющий право жить — это человек работник, вооруженный знанием. Недолговечны на земле все эти жадные клопы и тараканы, фаланги и сколопендры, тарантулы и скорпионы. Жизнь не терпит отступлений, жизнь сильна и скоро будет принадлежать тому, кто имеет право жить. Я должен верить в это, я верю!” А заседатель все рылся в книгах. Вот он наткнулся на загадочную для него штуку: „Физиология любви”, Мантегацца. Что это? — думал он: — свистиголовия любви... значит, роман, вроде как: „кровавая любовь”, „кровавая месть”, „всадник без головы”... это я читал. А это что? „Рабочий вопрос”... это, значит о косарях... А это? „Капитал”... Маркса... С его ли двадцати-пяти рублевым учительским жалованьем и читать о капитале? это дело купцов...

Так разсуждал про себя, шевеля усами, заседатель. А учитель, глядя на его глупую физиономию, думал: „Неужели же все эти глупые неучи-писарьки, случайно попавшие в чины, для которых приличнее быть в сторожах или лакеях, будут распоряжаться нашей жизней? Эти держиморды-вахмистра, случайно попавшие в распорядители человечества, в контролеры его мыслей, стремлений? Нет и тысячу раз нет!”

Нежеланные гости уехали, забрав все „крамольные” книги.

Не смотря на ранний час, многие об обыске учителя уже знали, а в особенности об этом хорошо был осведомлен о. Иван и вот, после окончания литургии, он сказал с амвона народу речь на такую тему, что какой то святой ночью стоял в своей келье на молитве; вдруг ему явился дьявол в образе светлого мужа и сказал: я — Христос, поклонись мне.

Испуганный затворник уже хотел преклониться перед столь чудным видением, но усумнился в подлинности явившегося и осенил мнимого Христа крестным знаменьем. Диавол в то же мгновение исчез, оставив после себя один смрадный запах.

„Так и я говорю вам, братия моя возлюбленная! — продолжал о. Иван: — берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. По плодам узнаете их. Ведь не собирают винограда с терновых кустов или сладкие смоквы с репейников? Доброе дерево приносить и плоды добрые, а худое приносит плоды худые. Каждый человек узнается по делам его.

Много теперь является в народ разных лжеучителей, которые своими прелестными словами возбуждают мирных жителей к восстанию, неповиновению существующей законной власти, поставленной нам от Бога... Не слушайте их, ибо они суть волки в овечьей шкуре. Много говорят вам лживых речей о земле, о свободе... какой еще человеку свободы нужно? и так всюду бунты, грабежи, пьянство и разврат. Для человека нужна твердая и сильная власть, справедливый закон, а его может дать только не пьяная толпа грабителей и всяких крамольников, которых подкупили жиды, а наше законное правительство, власти, от царя по изволению Божию поставленные. Еще повторяю вам, братия моя во Христе,

не слушайте прелестников и лжеучителей. По плодам узнаете их. В священном писании сказано: „Бога бойся, царя чти”... или „всякое дыхание властем придержащим да повинуется”... На этом зиждится все наше благополучие, вся наша жизнь, все наше достояние и спокойствие. Слезно прошу вас, братия, (тут о. Иван смахнул с глаз слезу и высморкался в красный платок): — повинуйтесь наставникам вашим, отцам духовным и покоряйтесь им, ибо они печальники и молитвенники о душах ваших. Почитайте начальников ваших, поставленных от законного правительства, ибо они неустанно пекутся о счастии и благополучии вашем, и не слушайте крамольных учений о свобод и внушения всяких проходимцев, безбожников, по горькой ошибке даже поставленных в руководители ваших детей, как например, наш приходский учитель, Евгений Петрович: его сегодня утром обыскивали жандармы и арестовали у него много крамольных книг, заготовленных для вашей погибели и погибели ваших детей. Аминь”.

VІ.

Совет у учителя.

Народ вышел из церкви в недоумении. Проповедь священника произвела на слушателей глубокое впечатление, в особенности публичное обвинение учителя в крамоле. Одни говорили, что батюшка сердит на учителя за попадью, которую тот чем то обидел; другие говорили, что дело вышло из за учительши, которая будто бы назвала батюшку чертом патлатым; третьи — из за учеников; четвертые — будто бы учитель обыграл заседателя и батюшку третьего дня в карты, хотя знали, что учитель в карты не играет; наконец, вышедший караульный поведал, что все дело тут вышло

из-за поповской свиньи, которой учитель „пожелал издохнуть”. Но никто из прихожан не мог допустить того обстоятельства, чтобы учитель был вредным членом общества, а тем более крамольником и безбожником. Все хорошо знали учителя и все искренно уважали его от мала до велика. На счет же обыска только разводили руками, так как дело это было выше их компетенции.

У учителя было много приятелей из местной интеллигенции. После обедни они по обыкновению собирались у него почитать за чашкой чая газет, потолковать о текущих событиях и проч. В этот же день их, главным образом, привлекло случившееся с учителем несчастье, о котором о. Иван так злорадно поведал народу с амвона. Тут были состоящие на льготе есаул Ершов и сотник Красноталов, бывший реалист Ляхов, портной Губин, сын местного краснорядца Аршинов, волостной писарь Конотопов и другие, всего около десяти человек. Все наперерыв спрашивали о случившемся и когда узнали всю суть дела, то негодованию их не было границ. Одни предлагали жаловаться на о. Ивана в Консисторию, другие признали необходимым потребовать от него объяснения и уличить в клевете, третьи — собрать хуторской сбор и просить его составить одобрительный для учителя приговор и проч. Но Евгений Петрович все эти предложения отверг, заявив, что из всего этого ничего не может выйти, так как всем известно, что как в духовном мире, так и в полицейском рука руку моет, и всегда остается тот виноват, кто не ладит с той, или другой корпорацией. Теперь ведь такое время, —продолжал он, — что всякий шпион, доносчик, пусть он хоть будет

негодяй, подлец, мерзавец, но лишь бы выставлял на показ свои лживые, большей частью продажные верноподданнические чувства, останется прав, и бороться с ними нужно не жалобами и просьбами по начальству, а мерами более радикальными. Теперь каждый, сказавши правду плуту, взяточнику, уличивши его в подлости, вымогательстве, но лишь бы этот плут облечен был какою-либо властью или саном, подвергается преследованию, как неспокойный член общества, в худшем случае — как крамольник. Теперь даже свиньи поповские имеют значение и за оскорбление их получают должное возмездие, а уж о других и говорить нечего. Теперь их время... Лучше поговорим об Илье Петрове: как бы нам его женить. Видите его сирот у меня, там им в полстовальне жить нельзя, они там погибнут, а в особенности без догляду, без женщины. У него нет денег заплатить за свадьбу, лошаденку же продать не может, она ему нужна: он собирает на ней работу по соседним хуторам, да за нее ничего и не дадут: худая и старая.

Приятели откликнулись на призыв учителя и тутъ же собрали не только заплатить за венчание, но даже и на первое обзаведение хозяйством. В особенности не поскупился в этом Аршинов, бывший ученик и поклонник Евгения Петровича.

VІІ.

Совет у о. Ивана.

— Господа попечители, пожалуйста проходите в зал! батюшка сейчас придет, — у него должно быть требы какие случились; проходите, не стесняйтесь! — так встретила матушка церковно-приходских попечителей, столпившихся в корридор квартиры о. Ивана.

Последний пригласил их тотчас же после обедни собраться у него для обсуждения очень важных дел.

Попечители нерешительно посматривали друг на друга, на свои сапоги, некоторые посняли шубы и, свернув их комочком, поклали одни на скамейку, стоявшую у стенки, другие на пол в уголок, а некоторые и совсем не имели привычки раздеваться, хотя бы их пригласили и в жарко натопленную комнату, просто стеснялись.

Это все были пожилые старики из местных зажиточных домохозяев, имевшие большой вес в обществе и усердие к церкви, вернее — к о. Ивану, как их руководителю и председателю попечительства.

— А, вы уже здесь? проходите скорей в зал, проходите, не стесняйтесь! — вошел о. Иван. — Да и Петр Иванович тут? Бисмарк наш! приехал? Ну как ярмарка? цены как? продал, чего?

— Благословите, батюшка... Продал... ничего...

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа... за сколько? волов? каких? горболысых? молодец! Да уж недаром ты Бисмарк. Ну идем!

Петр Иванович, польщенный вниманием, в каком то блаженном экстазе облобызал руку своего духовного отца, вытер краями ладоней слезящиеся глаза и вошел в комнату вслед за о. Иваном, а за ним уже и остальные попечители.

— Мать, скорей давай все, что у тебя есть! — вбежал о. Иван на другую половину дома. — Водки побольше... там под столом две четверти стояло, поналей в графины. Да и закуски не пожалей!

— И что это ты с ними возишься, Ваня? Навел целую ораву, на что они тебе?

—  Э, мать, не понимаешь ты многого: это ведь сила, весь приход, избранные люди, что постановят, то и будет, а от этого и нам перепадет, да еще как! Вот приготовь по-скорее, да и сама выйди и попроси да поласковей: почтенные старички и прочее... сама знаешь как!

— Да, господа попечители, — начал о. Иван официальным тоном, входя в зал: — учитель то наш, слышали сегодня: жандармы арестовали запрещенные от Государя Императора разные такие книги, прокламации, что крамольники приготовили для возбуждения народа, чтобы восстал против власти, царя и поставленных от него лиц. А может он и сам их тихонько печатает, — я не знаю, с ним не якшаюсь. Это для нас срам, стыд, позор. Нам нужно сделать постановление об его удалении, а то чего, Боже сохрани, и мы все попадем под суд, даже под расстрел. Так то! Нужно просить атамана составить об этом приговор... Крестьян не нужно трогать, — они теперь все за бунтовщиков, даже у вас, казаков, норовят отнять землю, а подбивает на это их наш учитель, — у него нашли такие бумаги...

— Да верно ли, батюшка, это? чтобы Евгений Петрович пошел на такое дело? — пробовали возразить некоторые, но о. Иван их перебил:

— Мне не верите? своему отцу духовному? его устами глаголет сам Бог, самая сущая святая правда!..

— Милости просим, почтенные старички! прошу откушать хлеба-соли! не обессудьте, что Бог послал! — обратилась с ласковой улыбкой к попечителям матушка, входя в зал, между тем как дородная Маланья расставляла на широком столе разные закуски и выпивки. О. Иван поспешил наполнить большие стаканы водкой, и бедные старички,

хватив натощак этой горюхи, совсем обомлели и через полчаса были готовы подписать не только постановление об удалении учителя, но даже и его смертный приговор.

Далее были внесены на обсуждение вопросы о пристройке на средства попечительства второго теплого корридора к квартире о. Ивана, о постройке теплой конюшни для его лошадей, в виду предстоящей холодной зимы, о вырытии во дворе другого колодезя близ самого его дома, так как из того далеко прислуге таскать воду, а главное — о постройке нового иконостаса в церкви, для чего о. Иван должен съездить в город и переговорить об этом с мастерами и живописцами, и в случае, если дело пойдетъ на лад, и заключить с ними договор. Все эти постановления пьяные попечители подписали беспрекословно и отпустили из попечительских сумм о. Ивану на расходы по поездке в город 300 руб., хотя расстояние до города было не более 60 верст.

VІІІ

Свадьба.

Для венчания учительша подарила невесте свое белое кашимировое платье, которое ей самой когда-то перед свадьбой купил Евгений Петрович; для того же дела учитель дал жениху надеть свои сапоги, оставшись сам в летних ботинках; есаул Ершов — военные с лампасами брюки и мундир, сняв с последнего погоны, а сотник Красноталов пальто. Купеческий сын Аршинов пошел дальше: он отослал невесте целую штуку розового ситцу на подушки и простыни, дюжину платочков на перевязки „поезжанам”, купил икону, свечи и прочую мелочь, а в день свадьбы обещался

дать еще и „блонкарду” под молодых с парою лошадей и кучером. Свадьба назначена была на воскресенье по окончании обедни. Было условлено так: молодые после венчания прямо из церкви должны приехать к учителю на квартиру, куда соберутся родные невесты и гости, приятели учителя, для которых там будет приготовлен чай, выпивка и потом обед.

Выпивку и все прочие устроители свадьбы заготовили вскладчину, в особенности не поскупился на это Аршинов.

Все с восторгом ожидали назначенного дня. Есаул Ершов назвался быть посаженым отцом жениха, учительша посаженой матерью и свашкой, сотник Красноталов дружком, а Ляхов и Аршинов шаферами.

— Вот будет свадьба! вот не знали к чему придраться! вот уж погуляем, просто на славу! — восклицал есаул, большой весельчак и мастер выпить в кругу приятелей. — Молодец Евгений Петрович, что выдумал такую штуку! где он отыскал этого солдатика, — я про него и не слыхал?

— Да уж на это он дока, всегда с народом возится, ближе к нему стоит, вот и отыскал! —говорили другие.

В день свадьбы перед обедней все собрались у учителя. Отсюда жених должен ехать за невестой, а потом в церковь.

Собралось много любопытных. Пришел и местный дурачек Андрюша, человек неопределенных лет, без усов и бороды. Он любил учителя и называл его всегда папашей, а учительшу мамашей.

— Здолово ночевал, папаса? — входя в комнату, приветствовал он учителя. — Ты Илюску столь солдата женись? принимай и меня!

калаульный грит: иди к усителю, он Илюшку женит, там тебе поднесут стакасек... Вот я и присол. Перявяжи мне руку-то платком: я сяду кусером, а то хоть икону понесу.

— Да ты умеешь ли кучеровать-то? —подшутилъ есаул Ершов.

— Ну-да-то.

— А икону не уронишь?

— Ну да? Насол дулака!

— А петь умеешь?

— Иссо бы! как затяну, так аж всем чудно станет. Только поп не велит, грит : ты дюжа кричис.

— Ты вот что, Андрюша, — вмешался учитель: — иди-ка звони к обедне: ведь ты мастер на это, а после обедни приходи, мы тебе тут поднесем и стаканчик.

— А ты пойдес?

— Пойду.

— Ну я побегу звонить.

Стали все готовиться к выходу. Есаул Ершов и учительша благословили жениха иконой, и он вместе с „дружком” поехал за невестой, жившей верстах в трех от хутора на выселках, под названием Хутунок.

Молодые приехали перед окончанием обедни и стали ожидать в сторожке. Есаул Ершов предупредил о. Ивана о предстоящем браке, но тот на это сказал: —И вы встряли в это дело? — и только.

Обедня окончилась. Народ стал расходиться по домам.

О. Иван долго возился в алтаре, за что то бранил псаломщика и, наконец, вышел и направился к своему дому.

Есаул догнал его и напомнил о предстоящем деле.

— Подождут, не велика важность, знаем, что за птицы. Тут без них много дела, срочные требы... пусть поседят! — отвечал он. —

— Как так подождут? нужно же закончить дело! — настаивал Ершов.

— Говорю — срочные требы и только! вот закончу и приду.

Молодые и все принимавшие участие в браке ждали в сторожке часа два, между тем как о. Иван благодушествовал у себя дома, совещаясь за рюмкой водки о чем-то с заседателем. Наконец он явился, выгнал из церкви певчих учеников, которых к предстоящему браку собрал учитель, и заметил последнему: „к чему эта комедия, — обойдется и без них!”

Венчание шло на скорую руку. Псаломщик не успевал делать ответы на возгласы. Андрюша вздумал было ему подтянуть, но за эту дерзость был выгнан о. Иваном совсем из церкви.

Еще не дошло дело и до „Исаия ликуй”, как явившийся полицейский шепотом, но настойчиво „постребовал” учителя по какому-то очень важному делу в хуторское правление, помещавшееся тут же на церковной площади. Учитель вышел вслед за полицейским.

Подозревая что-то неладное, Андрюша зашагал вслед за ними.

Венчание шло своим чередом. Вдруг Андрюша опрометью вбежал в церковь, запыхавшись и заикаясь, крича во весь голос:

—„Папаса... мамаса... уситель... папасу... усителя... алистовали!.. тюльму...тюльму... погнали!...

Жена учителя вскрикнула и побежала вон из церкви, за ней Ершов, Красноталов и другие, даже и жених, оставив невесту одну стоять пред аналоем „недовенчанной”.

— Анафема вам, басурманы проклятые! Никакого уважения у них нет к храму Божию и таинству! — кричал о. Иван вслед удалявшимся. — А ты чего стоишь? убирайся вон! — обратился он к перепуганной и растерявшейся невесте.

— Уважение, уважение... требуют еще уважения.... — бормотал караульный, убирая разную церковную утварь: — а есть ли у вас уважение к человеку? человек то у вас хуже скота выходит...

По широкой, ведущей к выгону улице, а оттуда на большую дорогу, увязая по колена в грязи, шел Евгений Петрович, опустив на грудь голову. Впереди и сзади шли полицейские. Средина улицы представляла непроходимое болото, а потому шедшие держались больше одной из сторон ее, где жители, для удобства ходьбы, местами набросали соломы, навоза и золы.

От церковной площади скоро показалась блонкарда Аршинова с женой учителя и есаулом Ершовым. Лошадьми правил сам Аршинов.

— Милый Женя, что с тобою делают? — бросилась учительша на шею мужа. — Не ты ли жертвовал всем своим здоровьем на просвещение народа? Не ты ли выполнял все требования начальства? Чем же ты не угодил этим мракобесам-полицейским? Ох горе наше горькое! Пропали мы теперь с малыми детьми! Куда же мы теперь денемся!

Один из полицейских бросился между учителем и учительшей и отстранил последнюю, говоря:

— Нельзя, сударыня! не приказано! мы што... мы — люди подневольные... долг... служба... Мы сами знаем, что Евгений Петрович не виноват, но што-ж поделаем? так вышло... Уж простите, ради Бога!

— Ты вот что, Евгений Петрович, — сказал есаул Ершов, разуваясь: — надевай-ка, брат, мои сапоги, а мне давай свои ботинки, а то по такой погоде ты совсем пропадешь.

Евгений Петрович хотел было протестовать, но Ершов настоял на своем, и учитель, прислонясь к блонкарде, переобулся.

Полицейские стали торопить. Учительша вновь заплакала. Учитель утешал ее, говоря: — Не убивайся понапрасну, иди к детям и успокой их. Скоро все это объяснится. Ведь есть же на земле правда?

Мимо на тройке, небрежно развалясь в тарантасе, пролетел с красным носом заседатель. Он окинул мутным взором шедшую группу, обдав ее жидкой грязью.Самолюбие его, видимо, было вполне удовлетворено.

Вдогонку мчавшейся тройки поодаль стоявший Андрюша пустил комом грязи.

Дознание по делу учителя производилось около месяца. Все это время он сидел под арестом.

Правда действительно восторжествовала...

Евгений Петрович был лишен места и отдан под надзор полиции, как неспокойный и вредный член общества.