независимый военно-общественный журналъ
посвященный нуждамъ и интересамъ казачества
Тела. *
В № 18 „Голоса Казачества” был напечатан небольшой, но жизненный и правдивый рассказ г. Рвачева „Михайло Иваныч”. Прочитал я его и, откровенно сознаюсь, рассказ этот произвел на меня удручающее впечатление. Правдивость его и даже весьма вероятная действительность помогли автору ярко нарисовать эту бытовую грустную жизненную картинку. Именно, правдивостью-то она и ужасна. Герой рассказа – Михайло Иваныч – личность не вымышленная, он описан фотографически верно. Я уже давно не встречался с ним, но, читая этот рассказ, призрак его воскрес передо мной и я увидел его, как живого.
Действительно, немного суетливый и хлопотливый, преданный всей душой родным „ребятушкам” и „станичникам”, Михайло Иваныч представляет собой редкий экземпляр скромности, добродушия, сердечности, честности и преданности долгу службы и присяге до самозабвения. И вот этот-то, скромный незаметный труженик, не-погрешивший за свою долголетнюю службу даже и в мыслях своих против присяги и собственной совести, принужден выйти в отставку лишь только потому, что представил командиру полка на выводке прекрасно подготовленных и втянутых в работу лошадей сотни, а не стадо откормленных на убой свиней. Требования командиром полка в сотнях жирных тел лошадей также вполне правдивы и автором не вымышлены. Командиру нужны „набранные крупы и залитое жиром ребро, плечи”. К глубокому сожалению, такие командиры наших казачьих полков не единичные личности. Некоторые, в своих требованиях жирных тел лошадей, доходят даже до удивительных странностей. Чем же, например, как не болезненной лошадиной „жироманией” объяснить те факты, не безызвестные им, но ужасные и даже преступные факты, допускаемые некоторыми, усердными не по разуму в исполнении начальнических требований и понявшими их слабую струнку, сотенными командирами, которые позволяют себе водить сотни в атаку только с дистанции в 30-50 шагов и, при этом, уставной рысью!...
Я лично знал одного такого есаула, даже одно время служил в сотне под его командой, который во время маневров всегда ухитрялся действовать на глазах посредников так, чтобы последние приговорили его к бездействию на более или менее продолжительный срок. И не было конца удовольствию и ликованию этого достойного и „выдающегося” (?) есаула, когда ему объявлялся этот, в сущности, суровый приговор.
– Сотня, слезай! Отпустить подпруги, вынуздать лошадей! – моментально раздается его энергичная команда и сотня пешком отводится в укромное местечко: в лесок или лощину и располагается на отдых. Вышколенный и запасливый вахмистр приказывает навесить предусмотрительно захваченные с собой на маневр торбы с дачей овса и сотня, вместо драгоценной работы, занимается отдыхом и выкормкой лошадей „на законном основании”.
Знал еще и такого есаула, который, посылая от сотни разъезды, не стеснялся даже офицерам начальникам разъездов отдавать полу-приказание, полу-совет, проще говоря, очень прозрачно выражал свое искреннее желание, чтобы разъезд не бродил попусту, а отправлялся бы прямо в пункт ночлега сотни, причем снабжал его и подробным кратчайшим маршрутом. Донесений от таких разъездов, конечно, никаких не поступало, но это нисколько не смущало есаула: он сам доносил начальнику отряда, что разъезд якобы доносит, что ничего не видит и ничего не слышит. Но за то, нужно было видеть, как умилялся душой и сердцем этот есаул, когда, придя с маневра в деревню, назначенную для ночлега сотни, он видел лошадей разъезда уже вычищенных, выкормленных и напоенных, мирно стоящих под навесами и сараями и укрытых попонами. И нужно было слышать, какие раздавались громы и молнии над головой несчастного казака или урядника, если он позволял бы себе ехать на его глазах рысью или, чего Боже упаси, наметом с донесением или
приказанием. Три перехода пешком – это самое легкое наказание, которое грозило виновнику, хотя бы он проехал этим преступным аллюром и несколько шагов. Такие усердные и заботливые хозяева-есаулы всегда были взысканы великими и богатыми милостями начальства, но полное торжество их наступало, когда, по возвращении полка со сборов, лошади их сотен на выводку представляли тех же откормленных свиней, а иногда, как это ни странно, даже еще более раздобревших, а не „борзых собак”, которые бессменно, день и ночь, добросовестно работали за них в то время, когда они отдыхали и кормились. У них доставало еще смелости и нахальства острить и издеваться над своими же товарищами, какие служили с своими сотнями за них, не за страх, а за совесть.
Слава Богу, эти отрицательные типы уже давно на покое в отставке, но кто поручится за то, что явления эти не повторятся при систематических суровых требованиях жирных тел лошадей сотен с стороны командиров полков?
Последние, в оправдание своих, якобы справедливых требований, всегда ссылаются как на неоспоримый аргумент, что „все выезжали в поле... для всех расписание одинаково”. Совершенно верно. Расписание-то одинаково для всех, это неоспоримо, но не все его одинаково исполняют-то! Одни работают от сердца и достигают великолепных результатов, в смысле строевой подготовки, а другие выезжают на учебные плацы, как на прогулку, аллюры на ученьи не свыше рыси, да и то в редких случаях, а затем, до заветного часа окончания ученья, продолжительный отдых с отпуском подпруг в ближайшем леске или рощице, подальше от глаз не в меру любознательных строевых штаб-офицеров... а затем, путешествие пешком с лошадьми в поводу в конюшню с плаца.
Мне пришлось лично горько убедиться в этом во время последней своей службы в первоочередном полку. Этот полк был командирован из постоянной своей стоянки, Царства Польского, во внутрь России. Сотни были расквартированы в трех губерниях, в расстоянии 100-200 и даже более верст одна от другой. Как служили они и как вели строевое дело, всему полку известно в подробностях не было. Объявлялось в приказах о результатах строевых смотров сотен; но ведь судить по этим приказам о действительной постановке этого дела было нельзя. Писалось там, что такие-то и такие-то сотни имеют лошадей в отличных телах, в строевом отношении подготовлены великолепно и т. д. Как-то не верилось в правдивость таких приказов: что-нибудь одно: или отличные тела, или превосходно поставленное строевое дело! вместе, эти два требования не уживаются. Правду знал только адъютант, присутствовавший на командирских смотрах, но он, если дело казалось этого вопроса был всегда неразговорчив. Время прошло. Полк возвратился в постоянное место стоянки. Через некоторое время командир полка назначает строевой смотр сотен. И тут-то, на глазах всего полка, правда сказалась, утаить ее было уже нельзя: слишком много было живых свидетелей. Строевая подготовка сотен, лошадей которых были втянуты в работу, оказалась на должной высоте, постоянно же хваленные сотни на смотру буквально с треском провалились. Уставное ученье еще кое-как было скомкано, на лозу-же, глину и препятствия ни одна лошадь не пошла, съездки абсолютно никакой, об атаках и лаве, как требующих больших аллюров, сотни не имели и представления.
От сытых, лошадей хваленных сотен несмотря на получасовую их работу, валил густой пар и они были все мокрые от пота и в мыле. Неловко, видимо, было командиру полка, что захваленные им в приказах сотни так торжественно и публично провалились, и поэтому он... назначил им переэкзаменовку, дав на подготовку срок в две недели и тогда произвел еще смотр, который и прошел кое-как, удовлетворительно, после чего уже и был отдан соответствующий приказ по полку о результатах смотра сотен. За этот промежуток времени я был уволен из этого полка на льготу и подробностей любопытного приказа, к сожалению, не знаю: знаю только, что командир одной из провалившихся на смотру сотен, да еще оказавшейся самой неподготовленной, через несколько месяцев награжден орденом!.. Очевидно, в представлении к награде этого есаула играло большую роль соображение о строевой подготовке вверенной ему сотни?..
Грустный факт, но достоверный и неоспоримый.
Некоторые командиры полков никак не могут дойти до познания оной истины, что серьезная, дельная работа конского состава, при современных требованиях службы и существующих ограниченных казенных дачах фуража, не может не отзываться на состоянии тел лошадей, это во первых, а во вторых, добросовестная работа никогда не даст лошади набрать крупа и „залить жиром плечи и ребра”, а выработает отличное дыхание, даст лошади мускулы и силы, какие необходимы ей для серьезной продолжительной и даже усиленной работы. Работанные лошади крепки, выносливы, им не страшны никакие аллюры, никакие переходы. Лошади же с набранными крупами, да еще с любезными командирским сердцам желобками посредине их, ни для какой работы не годятся. Пустой переход в 15-20 верст шагом, – для них уже подвиг, между тем как привычные к работе, сухие мускулистые лошади легко сделают его и в 40-50 верст и будут такими же свежими и бодрыми, как и при выступлении. Сотенные командиры, раскармливающие лошадей, как на убой, ничего не делают в смысле строевого образования – вся их забота направлена только к нагуливанию у лошадей жира, какой появляется только при абсолютной физической бездеятельности. Такие сотрудники полковых командиров положительно вредны. Они,
поощряемые ими, создают гибель строевого дела. Это – непреложная истина и для всех понятна и очевидна.
Командиры полков обыкновенно превозносят и ставят в пример другим усердствующим не по разуму и угодливых командиров сотен, говоря, что они видят в них хозяев и что лошади у них, „пользуются должным уходом и дело ведется правильно” и, как подметил г. Рвачев, расточают им публично благодарности, отмечая это и в своих приказах. И ведь досадно то, что они прекрасно знают, что в таких сотнях, ни вахмистр, ни урядники, да и сами казаки не знают покоя и отдыха ни днем, ни ночью, все они несут сверхчеловеческий труд: не доедают, не досыпают, но это еще куда бы ни шло: забота о лошади для казака должна быть выше всего, но беда-то вся заключается в том, что эта забота, при уходе за лошадьми, направлена не для пользы дела, а только для смотров и утешения начальнического сердца. При таком „должном” уходе употребляются все дозволенные и недозволенные средства; так весной для скорейшего освобождения лошадей от зимней шерсти, употребляется резина, каковою вытягивают шерсть с приложением большой силы; операция эта для лошадей болезненно-мучительная. Кроме того, неподдающуюся резине, длинную шерсть выстригают разного рода машинками и ножницами и даже припаливают ее жгутами горящей соломы; перед самыми выводками лошадей обильно смазывают керосином и маслом для придания их телам „жирного” лоска. Если же в сотне есть еще серые лошади, то казаки, владельцы их, уже настоящие мученики: они только и знают, что моют их и разводят узоры древесным углем, затирая пятна, которые являются от лежания в станке конюшни. Таким лошадям накануне смотров и выводок ложиться не дают, подвязывая их на ночь настолько коротко, что бедное животное стоит с подтянутой к верху головой, едва касаясь передними ногами пола. В дни же смотров и выводок пускаются в ход все меры и „снаровки”, чтобы не ударить лицом в грязь. Люди окончательно сбиваются с толку, мечутся как угорелые из казармы в конюшню, оттуда в цейхгаузы, кузницу: здоровые, но мало мальски худоватые лошади, отправляются в лазарет, назначаются в наряды без очереди, или так, или иначе скрываются. Работа по втиранию очков начальству в полном ходу, и хитроумному, угодливому и „примерному” сотенному командиру это удается всегда: он получает благодарности, а добросовестный скромный труженик Михайло Иваныч показывает свою сотню без всяких прикрас такою, какою она есть на самом деле, и за эту-то правдивость почти всегда навлекает на себя гнев и немилости начальства, незаслуженные упреки за отсутствие забот и ухода за лошадьми и, нередко, даже обидные сомнения и подозрения в законной выдаче лошадям фуража и достаточной их выкормке.
Да разве же сами кормят лошадей и ухаживают за ними угодливые и усердные сотенные командиры? Делом этим всецело ведают вымуштрованные и натасканные вахмистры и урядники, да и сами казаки, собственники лошадей, на службе ревниво оберегают свои права, в смысле отпускаемых им видов довольствия, следовательно подозрения в недобросовестности, обиды для самолюбия и ведут только к одному результату – уходу честного, порядочного и добросовестного элемента со службы, как это сделал и Михайло Иваныч, не поступившись своей неподкупной честностью и кристально чистой совестью. Требования, предъявляемые к таким честным скромным труженикам, ими не выполнимы: желание работать по совести, работать от сердца и с любовью к святому делу совершенно для них неосуществимо и парализуется во всех своих проявлениях. И они уходят с горьким чувством незаслуженной обиды и с больной душой и сердцем в отставку, благодаря чему стан услужливых и угодливых, бессердечных и находчивых пополняет свои ряды новыми и новыми элементами, для дела не только бесполезными, но положительно вредными. Ведь это гибель святого строевого дела и значит – гибель чести! Не пора ли одуматься и оценить всю пользу этих показных раздвоенных крупов и залитых жиром ребер и плеч? А то, ведь, одно: катастрофа, жертвы и кровь будут неизбежны, а нам будет грешно, больно и стыдно!...
------------
*) Эта статья очень показательна и чудесно иллюстрирует процессы в огромных социальных системах, которые ведут к их краху. Когда пути к цели замещаются формализованными процессами, это возможно только из-за того, что система до того разрослась, что сама себя уже не может контролировать и оптимально самоорганизоваться. Таким образом, на более низких уровнях, цель подменяется средствами, доводя к уродливым явлениям, калечущих отдельного человека, уничтожающих те самые ценности, на которых система как-будто бы должна строиться и существовать. Таким способом она сама себя уничтожает, приводя к гибели целых народов, являющихся ее частями, в особенности если они служили ей и сами поставили себя в полной зависимости от нее. Эта тема будет рассмотрена в IV томе, посвященном творчеству Евграфа Савельева. Прим. Кр. П.
П. С-въ.
