независимый военно-общественный журналъ
посвященный нуждамъ и интересамъ казачества
Две кубанских „истории”.
(Критический набросок)
На днях я имел возможность познакомиться с произведениями двух кубанских историографов: „Истории Хоперского казачьего полка”, составленной есаулом Толстовым, и I том. „Истории Кубанского казачьего Войска” – г. Щербины. Как та, так и другая, увы, очень страдают содержанием, цельностью источников и, даже, изложением. По всему видно, что авторы старались всеми мерами наполнить в свои монографии побольше печатного и архивного материала, не взирая на достоинство и достоверность их, без всякой критической оценки. Так, напр., на стр. 8 своей „Истории” есаул Толстов говорит: „Все поселенцы р. Хопра, со времени образования городков и устройства своего быта, завели у себя казацкое самоуправление, установили казацкие порядки и стали слыть под названием Хоперских казаков, которых Ригельман называет даже „Хоперским казачьим Войском”. Однако ниже, на 10 стр. он уверяет: „Весть о том, что на Хопре и Медведице пашут и сеют хлеб, сильно встревожила Донской войсковой круг и, около 1690 г. оттуда на Хопер послан был грозный приказ: „если который казак станет пахать, то бить до смерти и грабить”.
Уже одно это ясно указывает, что Хоперцы не составляли самостоятельной единицы, не были ни Войском, ни полком, а всецело входили в состав Войска Донского, как и прочие казаки: Бузулукские, Медведицкие, Урюпинские и т. д., именовавшиеся по тем урочищам, где они имели свои постоянные становища. Поэтому им нечего было заводить казачьи порядки, когда последние издавна существовали на Дону и в низовых, и в верховых юртах. Если бы Хоперцы имели самостоятельное устройство и управление, то Донцы должны были бы отмечать это явление в своих отписках. Однако, в грамоте 1614 года они признают отдельными единицами – „Войсками” – только казаков Волжских, Терских и Яицких, чего видимо, автору не было известно, хотя грамота эта приведена даже у Соловьева в „Истории России”. Выделены Хоперцы в самостоятельную единицу (полк) лишь к концу ХVIII столетия, вследствии того собственно, что занимаемые ими земли вошли в состав Воронежского наместничества, о чем г. Толстов также ни единым словом не обмолвился.
Еще более кажутся странными добытые им материалы о наименовании казачьих поселений. Так, на плане 1778 г. показаны у Хоперцев слободы: Алферовка, Краснинская (?), Пыховка и Новохоперская крепость, а в тексте, на стр. 34 под 1754 годом названы слободы: Градская, Алферовка, Пыховка и Красная. В действительности же с последними названиями существовали Хоперские поселения и в 1778 г., как это указывают неизвестные г. Толстову документы Астраханского архива.
Описывая переселение казаков на Кавказ, автор не коснулся очень важных и интересных эпизодов – возникновения среди Хоперцев волнений, побегов некоторых из них, наказания и крутые расправы с ними их первого командира полка премьер-майор Устинова, этого изверга рода человеческого и кровопийцы казачьего, которого однако г. Толстов рекомендует, как заботливого начальника. Нет сомнения, что ему эти сведения не были известны, так как он пользовался документами, извлеченными Дмитренкой из Московского архива иностранных дел, тогда как указываемые мною материалы хранятся в Астраханском архиве.
Но особенной несообразностью страдают данные о пребывании на Кубани великого Суворова. Ссылаясь на материалы Буткова, автор назначает полководца (на стр. 49) командующим Кубанским корпусом, то в 1777 г., то в 1782 г. (стр. 50), но где же тут правда и почему произошло это двойное назначение, – г. Толстов, к сожалению, не указывает, между тем он нашел бы объяснение этому, как будто странному, явлению в „Автобиографии” самого Суворова, приложенной к V вып. „Рус. Архива” за 1900 г., в которой, кстати сказать, приведены несколько иные сведения о времени его Кубанской деятельности.
Слишком много места уделено описанию туземных племен и поселений Кавказа, тогда как о Хоперских станицах упоминается вскользь, и нет совсем никаких сведений о внутреннем благоустройстве казаков при поселении их на Кавказе, их нравах, обычаях, быте, одежде и вооружении, занятиях, звероловстве, рыболовстве, хлебопашестве, садоводстве, шелководстве и виноделии. Конечно, подробных данных о том автор не мог добыть в Астраханском и Кизлярском архивах, но все-таки часть их можно было бы позаимствовать из книги Ровенского „Хозяйственное и Статистическое описание Астраханской губернии и Кавказской области”, изданное в 1809 году в Петербурге.
Если бы автор имел в руках указанные первоисточники, то он не допустил бы, наверно, таких несообразностей, какие встречаются на стр. 67 его книги, где он пишет: „В основу Хоперского полка легло население чисто казачье, преимущественно малороссийского (?) происхождения, только в 1773 г. состав Хоперских казаков усилился зачислением в казаки нескольких семей крещенных азиатцев”.
По дате видно ясно, что причисление это приурочено к тому времени, когда казаки жили еще на Хопре и не думали собираться на Кавказ. Интересно было бы поэтому знать, какие же обитали в ту пору по соседству с ними (в Воронежской губернии) азиаты и откуда они там взялись?... А ниже, на той же стр. он говорит: „В Хоперский полк было зачислено в период 1785-1832 г. несколько десятков семейств военно-пленных поляков, отставных солдат и охотников, переселенцев из Малороссии”, – причем ссылается на статистические таблицы, приложенные в конце книги под № 71. Развертываем последние и что же мы читаем? „Причислено к полку в 1775 г. 1050 малороссов, персиян и калмыков, в 1816 – военно-пленные поляки и абадзинцы, 1828 г. – сорок бродяг, в 1832 г. – 16 челов., 1837 г. – 208 человек (но каких наций?).
Таким образом по этим „таблицам” выходит прежде всего, что причисление в полк посторонних началось в 1775 г., а кончилось даже позднее 1837 г. Далее, всякому известно, что поляки, захваченные в войну 1812 г., не имели семейств; каким же образом могли они попасть в казаки с семьями? Очевидная несообразность! По документам же Астраханского архива явствует, что „персияне” в числе 160 челов. муж. п. и 124 женского были причислены к Хоперскому полку в 1787 году.
На основании этих, добытых мною из Астраханского и Кизлярского архивов, документов, можно было бы сделать много дополнений и исправлений к книге г. Толстова, но для этого нужно и время и деньги; к сожалению, я очень страдаю и тем и другими. Притом же, полагаю необходимым коснуться хоть слегка и „Истории”, составленной г. Щербиной.
Конечно, нельзя предъявлять слишком больших требований к первому автору, который едва-ли помышлял когда либо сделаться историографом и, может быть впервые взялся за перо для прославления боевого прошлого родного полка; но к ученому статистику, подвизающемуся 10 лет на литературном поприще и достигшему за свои труды звания члена-корреспондента Императорской академии наук и почетного члена Кубанского статистического комитета, мы вправе, разумеется, отнестись с большим доверием и большим пожеланием безупречности в его трудоспособности, однако, оказывается: полную дань справедливости можно отдать ему в чем либо другом, только не в последних двух качествах. С первых же строк его книги мы имеем дело с писателем очень честолюбивым и, притом умеющим очень хорошо рекомендовать себя.
В своем вступлении, озаглавленном: „От автора”, он пишет: „Наряду с многочисленными печатными первоисточниками, главная масса материалов для истории Кубанского Войска хранилась в пыльных связках архивов: в Екатеринодаре, Ставрополе, Владикавказе, Георгиевске, Кизляре, Тифлисе, Одессе, Астрахани, Новочеркасске, Екатеринославе, Воронеже, Харькове, Москве, Петербурге и пр.”, – умалчивая однако со спокойной совестью о
том, бывал ли он когда нибудь в этих архивах и что извлек оттуда? Иначе, такое рекламирование может повести к заблуждений каждого читателя, как о трудности начатой работы, так и о достоинстве извлеченных документов. Между тем, стоит только заглянуть в конец I тома „Истории”, где в перечисленных первоисточниках не показано и половины указанных архивов. Особенно голословны его уверения о существовании каких-то важных документов в Георгиевске, Одессе и Харькове. На самом же деле, в первом не может отыскаться никаких материалов, по той простой причине, что там нет никаких архивов. А Одесса и Харьков не играли совершенно никакой роли как в судьбах Запорожского (впоследствии Черноморского), так и в истории Донского казачества. Притом же архивы последних не восходят далее начала ХIХ столетия. О запорожцах надо искать материалы в Киевском и Полтавском архивах. Что же касается Екатеринослава, то в нем могли сохраниться дела только времен учреждения Екатеринославского наместничества. В Воронеже едва ли сохранились материалы, касающиеся Хоперских казаков. Но в Астраханском архиве г. Щербина наверно извлек бы те документы, которые доставлены мною Терскому казачьему Войску. По поводу же материалов Кизлярского архива он обращался к священнику Попову, но последний, будучи сам мало сведущ в архивных изысканиях, ничего для него не сделал. И весь архив этот остается целиком в распоряжении штаба Терского Войска. В Ставрополе же только на днях отыскался архив где-то на колокольне.
Если с такими шаткими познаниями о мерах добычи архивных документов выступил г. Щербина для составления „Истории Кубанского Войска”, то далее будет видно с какою опытностью приступил он к подготовительной черновой работе. Весь труд по извлечению архивного и печатного материала он возложил на нескольких сотрудников. Сделал он это так, потому что в его практике был уже подобный опыт. „В течении двух лет под моим руководством, – пишет он, – группою в шесть лиц были извлечены из 14 архивов Воронежской губернии материалы для истории Воронежского земства”. Опыт этот удался настолько, что составленная история удостоилась премии Императорской Академии наук.
Очевидно, г. Щербина не понимает того, что добывать материалы из местных архивов для истории одного 40-летнего земства, никаким передвижением с места на место не подвергавшемуся, и писать историю казачьего Войска, насчитывающего более 300 лет существования его предков, которые не раз подвергались разным пертурбациям, походам, переустройству жизни, и имеющим различные боевые и бытовые особенности, – „дистанция огромного размера”. Там, в земстве, еще можно подобрать небольшую группу „архивных изыскателей” из своих служащих, снабдив их особой инструкцией, для чего не требуется особенно больших знаний. Но здесь, для 300-летнего Войска, требуются не только положительные знания по истории России и особенно казачества, но и большая опытность: как ориентироваться в архивных вязках, умение читать старинные рукописи и иметь навыки в группировке и описании добытого материала, а иначе получится такой кавардак, что никакой, самый ученый историк потом не разберется в нем.
Это отчасти показал образец изданных г. Дмитренкой материалов к истории Кубанского Войска, извлеченных, кстати сказать, только из одного Московского архива. Документам этим он сделал канцелярское описание „рапорт от такого-то числа, за № таким-то, тому-то”, благодаря чему для заимствования тех или иных данных об известной эпохе, приходится прочитывать все их, от начала книги до конца, что отнимает массу времени. Между тем, если бы изыскатель снабдил каждый документ кратким его содержанием, труд источника значительно бы облегчился.
На местах, где хранятся перечисленные г. Щербиной архивы, очень трудно подобрать людей с показательными знаниями и одинаковых направлений и взглядов на прошлое казачества. Я думаю, что трудно подобрать необходимый и надежный состав изыскателей даже в самом Кубанском Войске, чтобы послать его для архивных розысков в другие города. Допускаем однако, что все это устроилось, как нельзя быть лучше. Тем не менее патентованный историограф, взявшийся писать историю целого Войска, должен сам предварительно осмотреть эти архивы, чтобы дать изысканиям необходимые указания для однообразного производства работы, и познакомиться с теми местностями, городами, сооружениями, которые так или иначе влияли на судьбу казачества, иначе история будет не полной и не точной, а кургузой. Но г. Щербина ничего подобного не сделал. Поэтому становиться еще более странным рекламирование им самого себя и своего „труда”. Теперь обратимся к „истории”.
Прежде всего необходимо отметить способ писания г. Щербиной, т. е. план созидательной работы. Например, в своем „Вступлении” он рассказывает о том, что описывает и в самой „Истории края”, а когда будет составлять „Историю Войска” или отдельных частей его, то неминуемо должен будет еще раз повторить то же самое.
Правда, способ этот не новый. Им пользовался покойный Попко, составляя „Историю Терских казаков, с стародавних времен”, и полковник Никольский в „Истории Главного управления казачьих Войск”, где в II т. он собрал все то, что напечатал ранее в I т. с весьма незначительными стилистическими изменениями. Однако, такой способ писания ничего не приносит, кроме вреда. Благодаря повторениям, книга увеличивается в объеме, а исторической мудрости не только не прибавляется, но, напротив, она затемняется так, что даже специалисту становится подчас трудно отличить правду от вымысла. Обыденный же читатель ничего
цельного, положительного из этой путаницы не вынесет.
„Историю края” начал г. Щербина чуть не с Адама, натолкав туда разных легенд о Прометее, циклопах, одноглазых людоедах, амазонках, описывая эти мифические сказания так, как будто собирается читать лекцию о древнем классическом мире, подтверждая свои доводы многими данными доисторической (sic) археологии. Исторический ход событий он излагает, по его словам, „планомерно”, но в действительности так, как о том нигде не писалось до сих пор. Напр., на стр. VIII он пишет: „Колыбелью арийцев принято считать Азию, но в Азии оказалась только одна отрасль арийцев, индо-иранцы... Очевидно, предки индо-иранцев вышли из Европы в Азию. Данные Кубанской предыстории усиливают вывод о колыбели арийцев в Европе. До Р. Х. не было ни одного случая передвижения народов из Азии на Север Кавказа”. А далее (на стр. IХ) говорит, что „готθы (по его словам арийского происхождения) пришли на Кубань из Швеции и принесли с собою христианство” (?).
Кажется, всякому мало мальски образованному человеку нетрудно отличить здесь всю жалкость выводов г. Щербины, не основанных ни на каких положительных доказательствах, когда исторически известно, что даже Александр Македонский доходил до Кавказа, а раньше его там побывали персы Кира. И все это было, кажется, до Рождества Христова?!..
Г. Щербина не поясняет каким путем и когда появились в Европе славяне и греки, которых он считает потомками арийцев, и откуда шведские готы, пришедшие на Кавказ в III столетии, могли позаимствовать христианскую веру?...
Просматривая „Историю края”, невольно приходится удивляться, к чему и для кого описывались до мельчайших подробностей: первобытный человек, мифологические герои, дольмены, богатыри, археологические исследования о Босфорском царстве и проч.? Для того разве, чтобы чем нибудь, за неимением архивных данных, наполнить „Историю” и сделать ее многотомною. Подобная „История” нам, казакам, не нужна. Нам нужно такое описание нашего прошлого, по которому и старый и малый мог бы знать, где мы живем, как основались тут, кто были наши предки и какие совершили они подвиги и заслуги, чем промышляли, жили и веселились без затей. Но вот этого-то, самого для нас важного, г. Щербина коснулся мало и притом в большинстве случаев неверно.
По его словам, (стр. ХI), запорожская сечь разрушена под влиянием стремления к централизации (sic) русского правительства. И главным виновником этого разрушения он ставит Потемкина. Очень сожалею, что автор не имел в руках походного журнала генерала Якоби (1775 г.), хранящегося в Астраханском архиве; тогда бы он без сомнения должен был переменить свое столь скорое решение.
К несчастью, я имею очень мало времени, чтобы долго останавливаться на всех поспешных заключениях автора, ибо тогда пришлось бы писать новую историю, основывая ее однако не на тех указанных им 132 печатных произведений, из коих добрая половина не имеет совершенно никакого касательства к прошлому казачьего Войска вообще, а к Кубанскому в частности. Но я не могу пройти молчанием двух курьезных выводов.
„Одновременно с заселением Черномория велась колонизация и старой линии, примыкавшая к Черномории. Сюда шли не вольные казаки, как это было у черноморцев, а служилые полки, отбывавшие службу на линии”.
Если г. Щербина имеет в виду полки Хоперский и Кубанский, то они произошли также от вольных казаков Донцов и поселены здесь тем же порядком, т. е. по распоряжению правительства, как и черноморцы. Хоперцев автор называет то полком (стр. 659) то Войском (660), а о поселениях их коснулся вскользь, хотя мог бы позаимствовать „интересные сведения” о том из книги есаула Толстова.
Точность сообщаемых г. Щербиной сведений не представляется возможным проверить еще потому, что он делает ссылки на первоисточники не при каждом описании известного события, как это обыкновенно встречается в солидных исторических произведениях и как это сделано у есаула Толстова, а просто сгрудил все материалы в конце книги, расположив их лишь в алфавитном порядке авторов.
„История Кубанского Войска” издана настолько добросовестно, что на 700 стран. текста пришлось печатать 6 страниц „важнейших опечаток”, а сколько не важнейших, - „Ты, Господи, веси!”...
П. Юдинь.
